Никакой жасмин под окном не пах. Ни один в садах соловей не пел. Паче страсти жаждала ты вражды. Я любил тебя, я сказал - изволь. Там и сям настроил я крепостей, зарядил чем следовало стволы, карту мира вычертил в двух тонах, разместил над ней силуэт орла. Не смущал меня проливной напалм, фейерверк убийственный не страшил. Я хотел увидеть твою страну. Я мечтал замерзнуть в ее снегах. В генеральском раже свинцом соря, в то же время думал я вот о чем: если вдруг у нас родилась бы дочь, почему б ее не назвать Мари? Это было мощное кто кого, кроме шуток, вдребезги, чья возьмет. Дорогой воздушно-морской масштаб. Агентура в консульствах всей земли. Я в потемках дымных терял глаза, от пальбы тупел, зарастал броней. Ты роняла в пыль аромат и шарм, изумруды, яхонты, жемчуга. Но и в самом что не на есть аду, в толкотне слепых полумертвых войск, ты казалась все еще столь жива, что пресечь огонь я не мог никак. И гораздо после, когда пожар сам собою стал опадать, редеть, ты, хранила столь еще свежий блеск, что, смотря в бинокль, я сходил с ума. Отовсюду видная сквозь руин, ты была немыслима как цветок; не берусь конкретно сказать - какой, полагаю все же что иммортель. И когда пожар, повторяю, стал опадать, клубя многолетний прах; до нуля дотлел основной ресурс, а за ним неспешно иссяк резерв; от штыка последний погиб смельчак, дезертир последний исчез в тылу. И остались мы наконец одни на плацдарме, словно в Эдеме вновь. Парабеллум я утопил в ручье, золотой сорвал с рукава шеврон, силуэт орла завещал в музей, карту мира выбросил просто так. Если хочешь, действуй, дозоров нет. Применяй картечь свою, Бог с тобой. Подойди и выстрели мне в лицо. Через два часа я приду в себя.